Цена: 700 р.

Издательство: Умка-Пресс, 2013

Вес: 115 г.

Мягкая обложка, 150 стр, формат А5.

Оглавление

Про привет от вольных каменщиков
Про лабораторных крыс
Карательная венерология
Про бинты и зимний автостоп
Про господина майора Сомосова
Про хиппи и Бога
Май 87-го
Про суеверия
Про Скворечник
------Попадалово
------Пациентки
------Ксюша
------Танцы
------Вместо окончания
Про Лахту
------Про то, как всё начиналось
------Про котов
------Про вписчиков
------Про иностранца
------В Таллин!
------Про Харе Кришна
------Про траву и доктора
------Финальное
Про самберри филдз форевер
Про кобелей и джигитов
Про Сис и Масис
Про абхазский автостоп, или Негры на плантации
Про не-пацифистов
Про аммиак
Про Шмеля
Про деверя
Про свадьбу
Про Кота Флинта
Про детские болезни и Господа
Про хаббарданутых и прозорливость
Про цыган
Про Торговлю эпохи дикого капитализма
Про Фрэнсиса
Про Среднюю Азию
Общий постскриптум
Генеалогическое
Генетика — страшная вещь
Длинные-короткие
Страна победившего абсурда
Главный мужчина детства
Баба Клава

Рисунки
Фотографии

Про вписчиков
Толик Гродненский жил у нас некоторое время. Люди, у кого есть информация, где он сейчас, откликнитесь, пожалуйста! Прожжённый тусовщик, интересный мужчина, вообще личность среди хиппей довольно известная. Воттолько водилась за ним одна странность.

Возникнет, допустим, необходимость в каких-то действиях для общей пользы. Воды притащить с колонки, посуду помыть, котёл угольный растопить или ещё что. Толик сразу — раз — и делал отсутствующий вид: глаза в пространство, лицо сосредоточенное, не то молится, не то медитирует. И тревожить его всякой бытовой шелупонью становилось как-то неловко. Вроде при деле чел. Гирлы возмущались, а Фрэнк ехидно приговаривал:

— Девочки, не трогайте Толика! Он, может, сейчас за нас всех в астрале воюет! Астральный самурай...

Шапокляк прожила почти всю зиму. Михасик, ее тогдашний мэн, то приезжал, то уезжал. Он тогда рисовать пробовал, помню его первые, совершенно ученические картинки. В жизни не догадаться было, что из него потом получится такой волшебный график.

Шапокляк любила спать в кухне, на дровяной плите. Плиту не топили, использовали как лежаночку. Кухня всегда самое тусовое место — бесконечный чай с булочкой, то же пиво (ну или бражка в промышленных бидонах; посидишь на бидоне, встанешь, зачерпнёшь из него ковшичком, и снова садишься), музыка, общение, злоупотребления всяческие... Вышивать ещё прикольно там было. Две-три гирлы в ряд на лежаночке обмениваются мулине, а вокруг всякое происходит. Короче, если в кухне спать, ничего интересного не прощёлкаешь. Вот Шэп и спала. Дальше — с её слов. «Просыпаюсь от того, что надо мною стоит Фрэнк, держит мой паспорт и то в него посмотрит, то на меня. На фотку в паспорте глядит и говорит мечтательно: «Ну прям мадонна! Прям Дева Мария!», а потом на меня: «А тут... тьфу! Уёжище!», И снова в паспорт: «Мадонна!»

Янка Дягилева вписалась на найт или на два. Никто её не знал тогда ещё, а она, кажется, очень стеснялась. Пела всё в той же кухоньке. И, похоже, никто особо не заинтересовался её песенками. Мне они тогда совершенно беспомощными показались, ни драйва, ни смысла особого... ну что за шоколадный мавзолей, детство какое-то. Кто б мне сказал тогда, что всего через пару лет я буду снова и снова прогонять единственную кассету с её записями. До сих пор не понимаю, как это возможно — такой прорыв за столь короткое время. И как можно жить в этом вообще. Хотя выходит, что жить в этом как раз и нельзя. Упокой Господи.

Кто-то из вписчиков сказал, что к нам едет ангарский Дед. Иринка попросила этого Деда описАть, потому что никто из нас его в глаза не видел. Словесный портрет деда вышел не то чтобы выдающийся: среднего роста, крепенький, в очках и волосатый. Как будто у нас стриженные были. Ну, мы с делами управились и по классике у окошка сели. Пить чай с булочкой, вышивать и высматривать Деда.

Высмотрели вроде. Идёт, ага. Полностью соответствует описанию. Ангарский Дед. Ставим чайник по-новой, от окошка отвлеклись. Вдруг Иринка говорит:- Ой... Ещё один. Дед ангарский...

Виснем на окне. Действительно, ещё один. И вполне совпадает со словесным портретом. Нехуденький, в очках и длинноволосый. Вылитый ангарский Дед. Недоумеваем. И тут за окошком появляются ещё два персонажа, по всем приметам совпадающие с ангарским Дедом. Иринка нервно хихикает и говорит:- Три... нет, четыре. Четыре ангарских Деда!

Конечно, Дед оказался только один. Остальных, хоть они тоже из Ангарска были, звали по-другому. Ангарская (мы почти сразу стали говорить не «Ангарск», а «Ангорск» — ласковее как-то, теплее) тусовка прожила у нас до весны.

Про привет от вольных каменщиков
В декабре 85-го мы двумя парами приехали стопом в Минск из Киева. Команда состояла из одесского Тони, Ника Благодатова, Сусанны Мэм и вашей покорной. Город офигачил меня с ходу и навсегда. Начнём с того, что послетрассовую стрелку мы забили на углу Ленинского проспекта и улицы Ленина (я до последнего не верила в возможность существования такого перекрёстка), а потом спустились под землю и оказались на единственной ветке свеженького, с иголочки, меееедленного столичного метро. Как потом выяснилось, метро это вызвало в Минске нефиговое брожение умов; на это указывало множество факторов, в том числе — дивное художественное полотно в фойе музея. Забыла, как назывался этот самый музей, и где он располагался, зато отчётливо помню картину площадью как минимум восемь квадратных метров, выполненную в стиле «совковый сюр». По тылам картины в мешанине оттенков по серебряным сияющим рельсам шли поезда, а на переднем плане художник изобразил крупным планом задумчивое лицо некоей барышни, чьими белокурыми локонами играл подземный ветер. Называлась картина, естественно, «В метро».

Нас метро интересовало чисто утилитарно; перед тем, как туда спуститься, мы дозвонились по одному из минских телефонов, которые дал нам Махно. Юноша на другом конце провода сказал, что живущего в том же спальном районе Махно до вечера дома не будет, а у него, у юноши, можно, пока суд да дело, немного погреться. Вот к нему-то мы и отправились. На метро.

Юноша был «из сочувствующих», и как с нами обращаться, понимал плохо. После пятиминутного неловкого молчания в гостиной он выдавил из себя: «А давайте включим телевизор!» — «Давайте лучше включим холодильник!» — перехватил инициативу Ника. Ход удался, и к Махно мы перебрались уже сытыми.

Махно в ту пору открыл для себя масонов. Не знаю, где он почерпнул информацию пополам с дезинформацией, чтобы пугать нас весь вечер, но картину тотального всемирного заговора нарисовал масштабную, приплетя в этот триллер ещё и розенкрейцеров до кучи. Я как-то очень быстро перестала всерьёз относиться к его рассказу и слушала, как в детстве слушают страшную сказку на ночь. Тони, как всегда, глумился и пророчил, что утром мы не выйдем с флэта, потому что на месте дверного проёма найдём свежую кладку с одним единственным отсутствующим кирпичом, на месте которого будет лежать алая роза и записка «Привет от вольных каменщиков». Как реагировала Мэм, я не помню, а вот Ника был непривычно молчалив.

Спать мы легли на полу, подстелив под себя собственные уличные шмотки и укрывшись тонкими хозяйскими одеялами. Пытаясь заснуть, я думала о вольных каменщиках, и вдруг услышала стоны и скрежет зубовный. Хорошо хоть не плач. Вначале я сочла, что кто-то кого-то полюбить решил, но почти сразу отмела эту идею и поползла выяснять, что происходит. В противоположном от меня углу нашего лежбища котиков Ника, завернувшись в одеяло с головой, постанывал и мелко дрожал. «Что случилось? Заболел?» — спросила я. В ответ из-под одеяла донёсся еле слышный жалобный шепот: «Китти, я масонов боюсь».

ЗЫ. Сегодня Мэм жива и здорова. Найдясь в сети уже в веке нынешнем, мы с ней долго болтали по телефону, обменялись фотками, договорились как-нибудь встретиться и не встретились. О судьбе Махно я долго ничего не знала. В прошлом году минский Колёк (ныне о. Николай) написал мне, что «стрёмный корабль за ним приплыл». Тони тоже убили наркотики ещё в 90-е. Ники не стало два года назад. Упокой, Господи, души рабов Твоих Сергия, Анатолия, Иннокентия. До встречи Дома, братишки. Люблю по-прежнему. Подпись: Китти.

Про лабораторных крыс
Утром 26 ноября 1986 года, первым утром двадцать первого года моей жизни, я нашла себя в прихожей у Серёги Чиха. Голова уютно лежала на ботинках и даже не думала болеть, ибо в то время я ещё не была подвержена алкогольной абстиненции. На других ботинках спал Рома Глюк, между нами лежало Евангелие, которое мы читали на сон грядущий.

Кухня и единственная комната Чиха были под завязку забиты моими гостями. Провалами в памяти я тогда не страдала, поэтому тут же вспомнила, что всё прошло очень мило. Ну, если не считать того, что Иннокентий, произнося витиеватый тост в честь моего юбилея, потерял мысль и со словами: «Ну, в общем, Джо. Твоё здоровье!» аккуратно вылил на голову Джо стакан портвейна «Три топора». Всё обошлось, но ощущение того, что идея Питера себя исчерпала, крепло и ширилось. Пора сменить картинку.

В тот же день небольшая команда отбыла в сторону Москвы. Состав команды моя память, к сожалению, не удержала. Даже предполагать не буду, кто, кроме меня, в неё входил, дабы не опорочить нечаянно ни в чём неповинных людей. До Вышнего Волочка добрались на собаках, дальше — трассой, и в тот же день были в Москве. На Автозаводской у Жужи.

Жужин флэт встретил нас полным отсутствием хавки и табака. Зато там изобиловала трава, спасибо вписчику — Маугли. Ещё у Жужи была некрупная собачка дворовой породы. Так что московская жизнь началась нетривиально: нам было голодно, но прикольно. Чем дальше, тем прикольнее. И день на пятый под влиянием этой самой прикольности нас зачем-то понесло на Птичий рынок.

Птичка убила меня наповал. Сильнее всего потрясли оранжевые галлюциногенные лягушки, которые в причудливых раскоряченных позах висели в аквариуме. Я в Питере никогда таких не видела, подумала даже, что они мнемерещатся. Рептилии ещё занятные были. Двортерьеры, выдаваемые за нечто породистое. И лабораторные крысы. Видимо, будучи в полной невменяемости, мы приобрели пучок этих крыс и поехали домой.

На улице уже декабрь стоял, вполне себе зима. Крысюки попрятались в рукава-капюшоны-варежки и там затихли. И мы, естественно, забыли про них в своей волшебной реальности. Спустились в метро, зашли в вагон, затеяли междусобойный высокоинтеллектуальный диспут с полным погружением, и вынырнули из него, только когда из разных концов вагонов стали доноситься истерические крики. Оказывается, наши крыски в метро оттаяли и пошли в люди. В прямом смысле. Расползлись по телам пассажиров осваивать прежде неведомые территории. И успели уйти довольно далеко до того, как публика их заметила.

На нас даже никто не бухтел. Нет, народ встречал с энтузиазмом и надеждой, как бригаду врачей-волотнёров на зачумлённой территории, когда мы, беспрерывно хихикая и извиняясь, снимали с плеч-голов-рукавов милых голохвостых грызунов. Если бы у пассажиров было время отдуплиться, конечно, выхватили бы мы за всю фигню, но поезд уже прибыл на нашу остановку. Повезло.

Куда потом подевалась большая часть крыс, я не помню. Осталась парочка — Рональд Рейган и Маргарет Тетчер. А потом и Тетчер куда-то исчезла, а Рональд сбежал, но не окончательно и недалеко, и ещё долгое время пугал вписчиков своими появлениями в те моменты, когда все лежали пластами и не могли пошевелить ни рукой, ни ногой. Тогда он выходил на поиски пищи из каких-то своих загадочных нычек, заглядывал в человечьи тарелки, в собачью миску, и обязательно находился какой-нибудь свежий человек, который удивлённо спрашивал: «Пипл, а откуда тут крыса?». А старожилы дружно отвечали: «Какая крыса? Чувак, да ты до глюков укурился».

Карательная венерология
Помимо карательной психиатрии, широко ныне известной, в покойном совке процветала также карательная венерология. Кожно-венерологические больницы закрытого типа частенько использовались для временного содержания абсолютно здоровых, но чем-то не угодивших обществу персонажей, которых законным образом прижучить было невозможно. Отпущенные под подписку до суда, дебоширы, проститутки и прочие сомнительные элементы закрывались якобы для принудительного лечения в эти самые больнички, именуемые на хипповой тусовке «триппер-барами». Увы, мне дважды в разгар автостопного сезона довелось приземляться в подобных заведениях. Речь пойдёт о первом заходе.

...Майский Крым 86-го, периодически сбрызгиваемый постчернобыльскими дождичками, успел уже приесться, хотелось на центра, впереди соблазнительно маячила Гауя. Перед стопом в сторону Питера-Прибалтики мы двинули с побережья в Симферополь, чтобы помыться-постираться, и заночевали то ли на чьей-то даче, то ли, что более вероятно, в каком-то летнем флигельке неработающего дома отдыха. Там-то нас и нахватили менты. Симферопольскую Маринку и парнишку, имя которого забылось, быстро отпустили, а меня и Ришелье по очереди долго терзал вопросами какой-то подполковник. Не разбираясь в воинских чинах я, глянув на погоны, лихо обозвала его «товарищ дважды майор» и, боюсь, именно это фатально повлияло на дальнейшее развитие событий.

Товарищ дважды майор начал с сообщения, что всё про нас знает. На полном умняке он разъяснил, что, оказывается, в Симфе в данный момент проходит съезд террористической антисоветской организации «хиппи». Заезжих волосатых в городе было два с половиной человека, включая вашу покорную, но дважды майора это абсолютно не смущало, и он принялся колоть меня на предмет принадлежностик этим самым террористам. Я совершенно искренне отрицала свою приверженность террору, но подполковник с сосредоточенным видом пересчитал феньки у меня на руках и изрёк: «Что ты мне заливать-то будешь, судя по числу браслетов, ты у своих за полковника, а полковника я отпускать не намерен!». Доказательств моей полковничьей сути у него не было, поэтому он определил меня на триппер-бар, мотивируя это тем, что я наверняка больна.

Игнорируя мои уверения в полном женском здравии, нас с Ришелье погрузили в упаковку и отвезли в несимпатичный, охраняемый и зарешеченный казённый дом. В приёмном покое отобрали одежду, выдали халат-ночную рубашку-постельное бельё и велели подниматься в палату. Деваться было некуда, я повиновалась и испытала самый сильный шок за всю свою девятнадцатилетнюю жизнь.

Возле окна на продавленной панцирной кровати в вызывающей позе сидела очень взрослая, по моим тогдашним представлениям, женщина из серии «у меня вся грудь в наколках, я сама себя боюсь». Впоследствии выяснилось, что ей было аж 28 лет, она находилась под следствием, и кто-то счёл подписку о невыезде слишком неэффективной мерой для того, чтоб удержать её в городе. Позже я буду с острой жалостью наблюдать, как, стоя у зарешёченного окошка, она часами смотрит на залитый солнцем дворик больницы и, наконец отходя вглубь палаты, говорит: «Весна, девки! Неохота в такую погоду на зону подыматься». Позже, сильно позже, она будет пытаться учить меня жизни, говоря, что женщине нужна семья, муж, дети: «Вот у меня муж, например. Сидит, правда, сейчас. А сын у мамы моей, ему пять лет уже. Вот что бабе надо — семья нормальная, а ты бродяжить всю жизнь собралась».

Но всё это произошло через несколько дней после моего появления в палате, а тогда она, уперев в меня тяжёлый взгляд, спросила:- По фене ботаешь? От испуга я брякнула: — Нет, на сленге спичу!

По счастью, обитательницы палаты прикололись к моему ответу. И вместо неприятностей начались вопросы.


Больных на отделении не было. На единственную несчастную, страдающую сифилисом, водили смотреть новеньких. И персонал, и обитательницы больницы общались с ней подчёркнуто брезгливо. Судя по маляве от Ришелье, та же картина наблюдалась и на мужском отделении — никаких больных, сплошь маргиналы. Тем не менее, на следующее утро меня заставили пройти унизительную процедуру анализов, буквально через час (!) объявили диагноз, который я не смогла понять, хоть и училась до этого некоторое время в медвузе, и обязали пить таблетки. Наверное, и так ясно, что я предпочла не травить почём зря организм и аккуратно складывала медикаменты в карман казённого халата.

Отсутствие свободы, нормальной еды, курева и привычного общества я компенсировала тем, что гнала телеги и читала лекции на тему «хиппизм, как я его понимаю». До одури тоскливо и скучно было не только мне, поэтому дамы благосклонно внимали. Через некоторое время, когда я уже покинула симферопольскую закрытую больницу, туда завезли Макса Столповского и Багиру, и те совершенно офигели, глянув на окна женского отделения. Было от чего — оттуда летели фенечки, доносились выкрики «Привет, пипл», в одной палате хором затянули «We shall over comе», короче, создавалось полное впечатление, что триппер-бар под завязку забит волосатыми.

Но и это произошло позже. А пока я пребывала в полной неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы. Пару раз приезжал дважды майор, вёл какие-то идиотские беседы общевоспитательной направленности, выражал надежду, что меня подлечат и отбывал. До сегодняшнего дня я не понимаю, с какой целью меня мурыжили в этой гнусной больничке почти три недели, что выясняли, чего добивались? Почему украли кусочек весны, кусочек юности? Наверно, я никогда не получу ответов на эти вопросы.Прошла неделя, потом Ришелье отпустили. С воли он передал мне полпачки сигарет и записку, в которой сообщал о своём отъезде в Москву. Я злилась, завидовала, жалела себя и терзалась неизвестность. Наконец в третий раз объявился дважды майор, с видом сведущего в медицине человека полистал мою карту и заявил, что я вылечена и, значит, свободна. Анализы хорошие.

Хорошие анализы, значит? Не успев задуматься, чем может обернуться мой демарш, я засунула обе руки в карманы и вывалила на стол кабинета две здоровенные пригоршни разноцветных колёс. Вот они, дяденька, и моя болезнь, и ваше лечение: прыгают по столешнице, падают на пол и раскатываются по углам.

Не знаю, какой реакции я ждала. Дважды майор поступил очень просто — он проигнорировал мои действия. В одночасье ослеп, оглох и о*уел. Видимо, таинственная необходимость держать сопливую девчонку под рукой для каких-то своих целей окончательно отпала. Дважды майор лично вернул мне паспорт и посоветовал не задерживаться в Симферополе. Я не стала обращать его внимание на то, что меня б давно уже не было в этом городе, кабы ни он со товарищи. Просто поменяла казённое тряпьё на свои джинсы с рубашкой, получила по описи все фенечки до единой, подхватила рюкзак и пошла аскать на билет до Питера.

Вот, собственно, голые факты, из которых вскоре почему-то родилась страшно раздражавшая меня сплетня о том, что Китти перезаражала сифилисом всю симферопольскую систему.