Цена: 1700 р.

Издательство: Умка-Пресс, 2023

Вес: 500 г.

Переиздание, две брошюры формата А4.

Том 1. Диссертация
Том 2. Статьи, мелочи, псевдонимы

Перед вами второе издание книжки «Проблема смешного» (первое давно кончилось). Вы просили — мы сделали. Чтобы взять на скрепку (это важно!) в формате «Умки-пресс», пришлось разбить ее на два тома: в первом сама диссертация, во втором собраны статьи, научные и не очень, смешные и не только. Кое-что по сравнению с первым изданием выкинуто, кое-что добавлено. В частности, нет раздела «Из дневников»: издание дневников все же осуществляется. Короче, сами увидите. Читать можно с любого места, и, надеюсь, будет как угодно, только не скучно.
Ваша А.Г. (У.)

Сразу оговоримся, что мы настаиваем на употреблении именно этого сомнительного в терминологическом отношении слова «смешное» — вместо более распространенного, но неуместного в данном случае термина «комическое». «Комическое» — эстетическая категория, правомерная тогда, когда имеется в наличии искусственная ситуация (искусственная от слова «искусство», но и — тем самым — в расхожем значении, если мы имеем в виду традиционное представление об искусстве как о чем-то отличном от жизни и в известном смысле противопоставленном ей). Слово «комическое» сигнализирует о наличии «литературной» ситуации: объект изображения → автор → произведение → читатель. Еще одна пунктирная стрелка связывает читателя с объектом изображения, т. к. читатель, как правило, проецирует себя на объект, априори убежденный в том, что писатель пишет с установкой на него — т. е. для него, а следовательно, о нем… Обэриуты как порождение переходной эпохи обладали характерным качеством, которое можно предварительно лаконичнее всего сформулировать как «пограничноcть». Имеется в виду не столько экзистенциальная напряженность и склонность к исследованию пределов, сколько жанровая маргинальность, выход на границу и за рамки собственно «литературы».

«Обэриутское поведение» имеет прямое отношение к исследованию механизма случайности, который очень интересовал, в частности, Хармса и Введенского. Здесь обэриуты выступают прямыми предшественниками концептуализма и искусства «действия». Единство искусства и жизни отнюдь не означает, что статус произведения можно придать любому проявлению художника (недаром современные художники уделяют этой проблеме такое большое внимание). Здесь, как и в словесной бессмыслице — «зауми» — важен момент необходимости, точности, которая делает конкретную случайность осколком, отражающим всю бесконечную случайность мира, и не может быть обеспечена ничем, кроме банальной «художественной интуиции» — следствия всеобъемлющего внутреннего ощущения акциденциальности мира.

Сам факт бытования (пусть ограниченного) в литературоведении качественного определения «обэриутский» (впрочем, не всегда адекватно употребляемого в силу недостатка информации) говорит за существование определенных общеобэриутских черт, причем даже не на уровне поэтики, а на уровне «мироощущения». Одной из основных составляющих общей основы этого мироощущения представляется специфическое обэриутское отношение к смешному. Оно предстает главным образом в трех взаимосвязанных аспектах:
1. Аспект эстетический — ироническая поэтика, возникающая как негативная реакция на существующие формы художественного выражения и проявляющаяся как на словесном уровне (пародия), так и на уровне «жизнетворчества» (автоэпатажная театрализация поведения).
2. Аспект философско-лингвистический — смешное как констатация невозможности вербальной реализации невербального опыта (поэтика случайного и невозможного): нарочитый инфантилизм, навязчивый повтор, неадекватность действий, иррациональные сравнения и определения, ложная мотивировка и пр.).
3. Аспект этический — смешное как близнец, эвфемизм, амбивалентный двойник страшного (черный юмор, морализм, травестированная эсхатология). Последний вывод, поданный здесь как предварительный, подробно иллюстрирован во второй главе на уровне текста, что уже само по себе смешно.

Существует мнение, будто игpы детей — своего pода pепетиция, подготовка ко взpослой жизни. Скажем точнее, ко взpослым игpам, ибо вся «взpослая» жизнь, особенно жизнь социальная, постpоена на пеpеплетающихся pядах сложных пpавил, унифициpующих поведение так называемых «взpослых» людей. Для удобства большинства пpедполагается, что, соблюдая эти пpавила, можно «выигpать»: добиться жизненного успеха, положения в обществе и пpоч., хотя, как показывает пpактика, это не совсем так. Но есть опpеделенный тип людей, отказывающихся «взpослеть»; в этом случае игpа пpодлевается и pасшиpяется, пpичем не игpа-подготовка, а скоpее игpа-сопpотивление. Вынужденный существовать во «взpослом» миpе, не поступаясь пpи этом «детскими» чеpтами своего миpоощущения, Хаpмс пpедложил ему свою игpу, пpичем, как личность аpтистическая, убедительно имитиpовал выступление с позиций силы, пpевpащая защиту в нападение.

Собственно говоря, писатель, имеющий дело с так называемой реальной действительностью, изображающий, а не изобретающий, в идеале и является чудотворцем: пересоздавая косную реальность в художественный текст, он творит чудо — искусство. Есть подозрение, что этот вид чудотворства, когда бутылочное стекло на плотине действительно блестит, а пирожное «мадлен» действительно пахнет, был Хармсу недоступен. Несмотря на характерную имитацию внешних примет «сочинительства» в гоголевско-чеховской традиции, до конца выдержать роль «сочинителя» Хармс не может и, в частности, поэтому обрывает тексты, написанные в этой манере. Неспособность быть «сочинителем», в сочетании с неколебимым ощущением себя писателем, т. е. тем, чье основное назначение — наносить на бумагу неизобразительные знаки, — не исключено, что здесь один из истоков главной хармсовской темы, темы чуда, его возможности и невозможности.

Опорное положение, позволяющее сопоставлять тексты Введенского определенным образом и делать из этого соответствующие выводы, следующее: состояние сознания, породившего эти тексты, близко к «сумеречному», на грани света и тьмы, яви и сна, жизни и смерти, и основную креативную роль играет подсознание со своими детскими занозами, смысловыми сращениями и зацепками. Исследователь текста уподобляется археологу или детективу, по мелким уликам восстанавливающему картину некогда бывшего происшествия.

За трагической судьбой, за шеренгой вопросительных знаков, столыпинскими галстуками выстроившихся по обочинам проложенной Введенским поэтической дороги, по которой, кроме него, так никто и не ездил, как-то забывают об одной из главнейших его составляющих — элементе смешного во всей этой невеселой истории; смешного, без которого настойчивое вопрошание превратилось бы в невыносимое занудство. Я давно и намеренно предлагаю термин «смешное» вместо слов «комическое» или «юмор» — он уместнее в разговоре об обэриутской травестации пафоса, носящей, как и всё, что они делали, не вполне литературный характер. И если Хармс еще цеплялся за свое старомодное писательство, то Введенский спокойно существует вне рамок этой тухловатой парадигмы с ее муками творчества и несбыточного чудотворства. У него все в порядке и со словесностью, и с бессловесностью, и с чудом, и со своим местом в превращении первого, через второе, в третье.

В отличие от «писателей-партийцев», мы не имеем никакого права судить ни Олейникова, ни кого бы то ни было из его знакомых или не знакомых, проявивших двоемыслие в условиях нечеловеческого давления на психику и физиологию. Мы, к счастью, даже представить себе не можем, каким испытаниям подвергались эти люди. Меня занимает другое: тесная связь между этим практически неизбежным для «идеологической» профессии двоемыслием и статусом — и типом поведения «пародической личности», которую сознательно выстраивал Олейников, естественность этого пародического, ускользающего, неоднослойного поведения — бытового, речевого и литературного — в ситуации глобального вранья, подстановки, выражаясь на жаргоне — «подставы».

Дополнительные изображения